Из этого сюжета надо делать рассказ, однако времени на литературу у меня нет. А поскольку совсем потерять историю не могу, набросаю мазками.
* * *
Я еду в плацкарте в сторону Москвы. Поезд долгий, для бедных. Села ночью. Поздоровалась.
Соседи. Приятная женщина снизу напротив. Сверху по диагонали пьяный мужик. Надо мной сверху трезвый мужик.
Лиц мужиков в темноте не разглядела.
Пока ждала бельё, трезвый вдруг слез и сел пить чай - в половину третьего ночи.
Я подождала, пока он выпьет свой чай - сёрпая и что-то бормоча - расстелила постель, улеглась и отрубилась.
Около семи утра этот же мужик снова сел есть. Разговаривал громко, о чём - непонятно, но практически все фразы заканчивались у него оборотом "на*йбл*дь". Причем фразы простые: "надо заварить картошку, на*йбл*дь"; "когда там следующая станция, на*йбл*дь"; "а в Воронеже-то я был в 2021-ом, бл*дьнах*й".
Слушать было неприятно, но что-то во всём этом, в его длинных странных речах, было наивное, безобидное.
Я приоткрыла глаз и рассмотрела мужика.
Высокий, худой, лет сорока с лишним. Половины зубов нет. Половины волос тоже. Одет в клетчатую рубашку, заправленную в штаны. При этом строгие туфли. И черные, очень сильно пахнущие прожитым и пройденным, носки.
У мужика была сумка. Огромная хозяйственная сумка из "Магнита". В ней пару булок рубленного хлеба, штук тридцать брикетов заварной лапши "Красная цена", ведёрко литровое пластиковое сахара и огромная пачка краснодарского чая в пакетиках.
Через небольшие промежутки времени - час, полтора - мужик спускался со своей второй полки, садился к столу, доставал эту сумку, шуршал, хрустел, причмокивал, ходил заливать в старый контейнер от Доширака лапшу "Красная цена", а потом шумно ел, закусывая запаренное хлебом.
Мою соседку, старшую медсестру хирургического отделения Олесю, это шумное и частое действо раздражало больше, чем меня. Потому что ехала она в компании с едоком из самого Адлера.
Мы переглядывались и хихикали.
Вообще мы с ней быстро сошлись на почве книжек. Она читала "Заповедник" Довлатова, а я буквально перед поездкой наконец-то выложила Довлатова из рюкзака. Поменяла на новую Токареву. Вот начали мы с писателей и с довлатовских женщин, а закончили странными соседями.
Когда едок вышел, Олеся шепнула, что, он, видимо, или после инсульта, или клиент психиатрического отделения, или и то, и другое вместе взятое. Потому что все маячки здесь: пищевая зависимость, матерные присказки и очень странные, пустые даже, разговоры.
- А кто второй наш сосед? - шепнула я.
- А он едет с войны, - прошипела Олеся. - Он пока в шоке - с полей сразу сюда, а тут у нас вроде ничего не происходит. Жили как и жили. Он - дезориентирован... Я таких много видела... Бедные люди...
И я наконец поняла, что второй, действительно, вел себя странно. На мою вежливость - вроде "можно я пройду", "потревожу", "садитесь, я подвинусь" - он вздрагивал, терялся, отвечал невпопад. Уходил от предложений чая и разговоров.
Лежал, лежал и лежал. Причем без белья почему-то.
И вдруг после обеда первый , тот который "психический", достал из своей огромной сумки заварную картошку, растолкал военного и чуть ли не силой стащил вниз, чтобы тот поел.
Усадил, налил чаю и начал нести очередную ерунду. Про большой Краснодарский край, про вахту в Воркуте, снега, какого-то деда, который мог есть только толченую картошку и про Воронеж, на*йбл*дь, не догонишь.
А когда мы-таки доехали до Воронежа, предложил нам всем выйти, чтобы через какую-то дырку в заборе увидеть какой-то зашибенный, на*йбл*дь, вид.
Олеся смеялась. Я тайком рассматривала военного. Звали его Серёжа. Мы были ровесниками, а может он и младше, просто прокопчённый до черноты. И давно не мылся. Руки рабочие. И сам по виду работяга, живёт где-то под Рязанью или Коломной, я толком не поняла.
- Я год дома не был, - вдруг сказал он. - Не знаю, узнает меня кошак или уже нет?
- Та ты чё, на*йбл*дь, не узнает?! Узнает! Ещё и, на*йбл*дь, впереди всех побежит. Есть кому бежать? Кто ждёт дома?
Сергей смутился. Пожал плечами. Сказал, что в разводе. Но есть дочка, к дочке тоже боится идти. Вдруг отвыкла?
Едок протянул Серёге хлеба, щедро насыпал в чай сахара. И снова начал нести несуразицу, но если раньше она меня напрягала, то теперь я была ему благодарна.
Едок тормошил военного, выводил его из коматоза, кормил, поил, толкал на перекуры и чайные паузы.
В Воронеже они купили копчёную рыбу, едок заварил химическую картошку и оба снова сели есть. Серёга уже сам стал что-то рассказывать.
Вначале спрашивал о жизни в Ростове, Краснодаре, потом признался, что впервые был на юге. И удивился, сколько там виноградников. Люди в Донецке из сел ушли, всё брошено. И когда было лето, они ходили по опустевшим садам. И он впервые ел виноград, срывая кисти с веток. И абрикосы, и малину, и груши размером с кулак.
Потом говорил другое. Что говорил, писать я не хочу - слушать это было больно. Мы с Олесей скукожились.
Но Едока рассказы Серёги, кажется, не смутили и - тут я снова была ему благодарна - он на боль и кровь наваливал сверху своё, нелепое и теперь уже смешное - к примеру, про то, как правильно крепить уголки к окнам, топить куриный жир и дрессировать собак. Серёга смеялся. И мы смеялись. Уже все вместе.
Через час, когда они вышли курить, Олеся сказала:
- Ну, ты видела?
- Этот наш "едок", по-моему, спаситель Серёги. Его личный ангел. У меня есть один знакомый художник, он рисует вот таких вот чудаковатых ангелов. Едок - исключительно его герой, - ответила я.
-Да! - отложила Довлатова Олеся. - Я даже простила ему вонючие носки! У нас с такими военными штат психологов работает, а тут один справился. Один смешной дурачок! Чудны дела твои, Господи...
* * *
И вот мы едем. Едок в седьмой раз пьет чай и мелет чушь. Серёга доедает остов копчёной рыбы. Олеся читает Довлатова. А я пишу эти записки, подглядываю на них всех и улыбаюсь, вспоминая и своих странноватых ангелов.
